Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

— Ты не отдашь, так они без твоего спроса его за милую душу загребут.

— Кто эти они, что тебя уже при одной мысли об этом пот прошиб?! — вспылил Иннокентий Павлович. — Что за чушь ты порешь!.

— Не выходи из себя. У стен, даже в собственном твоем кабинете, под обоями — уши. А кто они… Кто они? Вернее, кто мы — «страна рабов, страна господ» или позабыл стишки? Неужто тебя эта всенародная свистопляска ни на какие размышления не наводит? — спросил, глядя Иннокентию Павловичу глаза в глаза: — До тебя ничего такого, кстати, не доходило насчет интереса к нам с этой стороны? Никто не звонил?

— Кто? Откуда?! — но в ушах у Иннокентия Павловича как бы прозвенел этот звонок, и из телефона — чей-то голос, холодный, властный, не терпящий возражений.

— Позвонят, — как о чем-то несомненном ответил задумчиво Левон Абгарович. Прикурил новую сигарету от недокуренной, потом как бы про себя повторил: — «Страна рабов, страна господ…» Превеселенький, ты не находишь, анекдотец? — И как бы ставя точку в разговоре: — Самое время заняться всерьез и надолго благотворительностью.

— Мы и так на спорт и детдома даем предостаточно, — не понял его Иннокентий Павлович.

— Так это же совершенно приватная, безымянная акция! Такая привычная и распространенная, что проходит почти незамеченной, на реноме нашего банка никак не сказывается. А именно что реноме, доброе и громкое имя, нам сейчас как никогда пригодилось бы. Вот если бы на науку или искусство, известным ученым или, скажем, писателям, чье имя и без нас хорошо всем известно… В этом случае интеллигенция непременно заметит широту нашей души и прославит ее, что называется, «от края и до края»…

Иннокентий Павлович поднял на него глаза:

— Кого ты имеешь в виду?

— Да вот начать можно было бы хоть с этого письма, — и положил на стол перед шефом обыкновенный почтовый конверт без официального грифа.

— Что там?

— Речь идет о просьбе ряда известных деятелей, сплошь лауреаты и звезды первой величины отечественной и, можно даже сказать, мировой культуры, помочь дошедшему, как они пишут, до крайней точки то ли писателю, то ли философу, они его то так, то этак называют. Короче, они просят помочь выходу его, как они подчеркивают, «главной» книги жизни, в которой он, как я понял, формулирует русскую национальную идею. Заметь — именно «национальную», а ведь президент чуть ли не в каждом своем выступлении к этому призывает. Так что — и волку приятно будет, и овцы скажут нам спасибо. Случай уникальный, надо бы не пропустить, пока другие не подсуетились, наверняка это письмо не одним нам адресовано, кто-нибудь на него авось и поспешит клюнуть раньше нашего. А тут мы — первые, а?

— Книгу-то они прислали? Вот и прочти ее, чтобы знать, на что тратим кровные денежки.

— Книгу я, конечно, пролистал, но, знаете ли, босс, она как-то оказалась мне не по зубам. Широкого образования, видать, не хватает. Во-первых, нас просят подсобить ее напечатать, а во-вторых, уверяют, что этим мы внесем неоценимый вклад в сокровищницу национальной опять же культуры.

— А сами лауреаты даже на этакую малость не могут скинуться?!

— Бог им судья. Зато они намекают более чем прозрачно, что готовы оповестить о нашем патриотизме самую широкую публику.

— А как хотя бы зовут этого национального идеолога?

Левон Абгарович извлек из конверта письмо, заглянул в него:

— Владимир Демидович Сухарев.

— Никогда не слыхал. А ты?

— Гуманитарные науки и вообще философия, увы, всегда были вне моей компетенции. Доверимся лауреатам, отцам нации.

— Сколько они просят?

— Надо дать ровно столько, чтобы сумма произвела впечатление и на самих лауреатов, и на прочих философов с модными в верхних эшелонах власти идеями. Но можно и иначе, если посмотреть на вещи шире и с дальним прицелом, а именно — учредить ежегодную премию не менее чем в пятьдесят тысяч баксов за самую выдающуюся, требующую лишь мощной раскрутки идею помодней и пользующуюся спросом в верхах. Премия банка «Русское наследие». Или еще проще: Премия «Русского наследия». Ты представляешь, Кеша, — от возбуждения Левон Абгарович даже вспотел, — ты только представь себе: «Лауреат „Русского наследия“»!.. Звучит, как финал с колоколами из «Ивана Сусанина»! И вручать ее не у тебя в кабинете, а в нашем графском особняке, как только отреставрируем его. И сделать его штаб-квартирой жюри Премии «Русского наследия», которое мы сколотим из тех же лауреатов. А по фронтону аршинными золотыми буквами: «Благотворительный фонд отечественной — а лучше бы даже „национальной“! — культуры банка „Русское наследие“»! И тогда никакие иваны ивановичи ивановы, никакие инкогнито не посмеют на него позариться. Интеллигенция стеной встанет! Я ведь именно об этом веду речь, а вовсе не о какой-то там премии. Ну как, Кеша?..

Иннокентий Павлович в который уже раз не мог не подивиться мгновенной сметке и рекламной сноровке своего заместителя.

— Для начала пригласи его к нам, — как можно равнодушнее и небрежнее сказал он.

— В банк, сюда?! — возмутился тот. — Национального философа — в низменную бухгалтерскую, по сути, контору?! Ты сошел с ума, Кеша! Ты пригласишь его на обед тет-а-тет в лучший ресторан! Даже я там буду лишний, счетовод ничтожный! А следом — обед на тридцать-сорок кувертов для, один к одному, гигантов отечественной мысли и отцов демократии! Нет, уж это-то будет посильнее, чем «Фауст» Гете: Премия «Русского наследия»!.. Вот это будет всем анекдотам анекдот!

Прежде чем выйти за дверь кабинета, Абгарыч обернулся к боссу и сказал через плечо с обычной своей жизнерадостной усмешкой:

— Не такие уж мы, слава Богу, нынче рабы, да и они на господ уже не шибко тянут.

А Иннокентий Павлович поймал себя на однажды уже пришедшей ему, да так и застрявшей в мозгу ржавым гвоздем мысли, что, раздайся вдруг звонок этого «инкогнито», прячущегося за ни о чем, казалось бы, не говорящим псевдонимом, и разразись напророченные Левоном Абгаровичем форс-мажорные обстоятельства, единственным местом не то что в Москве, но и во всем мире, где он мог бы укрыться от них, был бы все тот же лежащий в развалинах графский особняк…

А меньше чем через полгода состоялось вручение новорожденной премии первому лауреату, но, поскольку дом на Покровке продолжал пребывать в прежнем непрезентабельном состоянии, пришлось провести эту церемонию в Колонном зале — «тоже не слабо», как выразился Левон Абгарович, — как-никак, бывшее Дворянское собрание.

Но до этого Абгарыч настоял на том, чтобы Иннокентий Павлович пригласил Сухарева, дабы познакомиться и составить собственное о нем впечатление, пообедать вдвоем в «Метрополе».

Сухарев оказался странным и при первом знакомстве крайне необаятельным человеком. При своих далеко за шестьдесят, как сообщил Иннокентию Павловичу Абгарыч, годах он и крупным ростом, и широким разворотом плеч, резко и грубо обозначенными чертами лица и волевым его выражением походил не на философа или писателя, а скорее, на вышедшего в отставку тренера по тяжелой атлетике. И одет он был крайне странно и не по сезону — стояла середина московской зимы, а он щеголял в легкой спортивной куртке фирмы «Адидас», к тому же, несомненно, вьетнамского происхождения, в таких же спортивных штанах с двойным белым лампасом и видавших виды кроссовках; обритая же наголо и похожая на бильярдный шар его голова была ничем не защищена от крещенской стужи. В этом «Адидасе» он смело и прошествовал вслед за шокированным Иннокентием Павловичем в аляповато-роскошный «Боярский» зал «Метрополя».

Когда они сели за заказанный загодя Левоном Абгаровичем столик, Сухарев, будто ему стало невмоготу жарко, снял с себя курточку и повесил ее на спинку стула, оставшись в одной летней рубашке с короткими рукавами и широко распахнутым воротом.

Сев, он положил на стол руки со стиснутыми тяжелыми кулаками, и Иннокентий Павлович в крайнем замешательстве увидел на тыльной стороне ладони правой его руки, между большим и указательным пальцами, броско выделявшуюся на желтой коже татуировку — морской якорь в не то лавровом, не то дубовом венке. Заметив его взгляд, Сухарев, не сводя с него глубоко посаженных глаз, усмехнулся:

— В войну и недолго после я служил на флоте. А наколкой — он так и сказал: не «татуировкой», а «наколкой» — клеймен уже в лагере, по пятьдесят шестой. Но сидел не от звонка до звонка — «отец народов», спасибо ему, не дожил.

Он казался до неприличия неуместен тут, на фоне дешевой этой псевдорусской позолоты и киновари, и Иннокентий Павлович невольно озирался вокруг, не смотрит ли кто удивленно и неодобрительно на его соседа по столику, а заодно и на него самого. «Не надо было слушаться Абгарыча, — раздраженно подумал он, — и приводить этого доморощенного философа в приличный ресторан, с него вполне хватило бы и забегаловки или пивной». Да и о чем говорить с ним, Иннокентий Павлович тоже никак не мог придумать.